ПЕВЕЦ

Эпизод рассказа очень давний и вовсе неприметный в рядовом житейском плане. Это даже не эпизод, а что-то, схожее с адептическим сеансом прозрения. Как давно это было, вряд ли нынче из оставшихся в живых свидетелей может вспомнить, тем более подтвердить ту необычную, животворящую быль... Здесь мы чуточку оговоримся, что не все присутствующие, видевшие и слышавшие, в одинаковой мере восприняли то редкостное проявление духа в человеке, о котором пойдет речь. Это отнюдь далеко не материальный факт, не самоутверждающее убеждение, скорее всего внереальная реальность или, напротив, истинная реальность, которую мы, люди, не знаем, хулим и гоним тех, кто нам её приносит, кощунствуем и изгаляемся, злопыхательствуем шутовскими насмешками.

К слову, в своём рассказе заметим ещё одну существенную деталь: вполне возможно и допустимо, что многие читатели или слушатели из круга религиозных, верующих людей могут не сыскать в описываемой нами истории что-либо полезного по духу и интеллекту своего понимания, многие сочтут за выдумку и пр. Отличительная особенность недоверчивых верующих, во все времена была присуща "фанатичным обрядникам", для которых уставная закономерность обрядного богослужения является самым важным и наивысшим пределом богослужения и вероисповедания. Слово: "Имеющий ухо слышать да слышит", сказанное в Апокалипсисе,- это не столько слово, как гениальная мудрость духовного произведения. Обращаясь к читателю, одновременно и к слушателю, мы просим набраться терпения и уделить крупицу драгоценного времени, чтобы до конца проследить, душевно проанализировать сущность целостности нашей короткой повести.

Поздний ноябрь 1942 года, не в меру холодный своими студёными ветрами и слякотью, заранее сулил суровую зиму. Залпы войны, гремевшие на фронтах Великой Отечественной, отразились во всех уголках нашей Родины. За полтора года войны, в особенности непостижимо тяжёлой и трудной для нашей страны, оскудела нутром и внешностью наша деревенька. Всего 60 дворов было в нашем колхозе, юные и цветущие дворики до войны вконец обветшали за короткое время. Посеревшие, с просевшими крышами, сиротливо смотрелись они, обнажённые от вырубленных садов.

Людей в селе было много, даже больше, чем до войны. Очень много было эвакуированных. Эти обездоленные, много претерпевшие люди, терпели нужду и лишения, во много раз большие по отношению к нам. С первыми холодами начала второй военной зимы, перешагнул порог наших утлых жилищ голод и совместно с ним сыпняк-тиф. Будто пороховым поветрием зачастила в наши судьбы скорбь; каждый дом, каждая семья в тревожном ожидании прислушивались к пульсу ожесточённых боёв фронта. И все-таки, самым тяжёлым из всех бед и утрат считались извещения-похоронки - они палили сердца близких, испепеляли материнские души, вводили в отчаяние, даже в помешательство, молодых жён. А ведь надо ещё заметить, что были и свои, домашние беды, глубокие утраты. Болели и умирали близкие, кормильцы: отцы и матери, дети и подростки. Но ничто так болезненно не переживалось, как похоронки. Повсюду можно было натолкнуться на мёртвое тело погибшего человека, и повсюду изо дня в день в деревне появлялись странствующие бездомные люди, прося пристанищ и что-либо из питания. Будто сгинула, навсегда померкла радость довоенных лет, снесло в небытие смех и гомон цветущей молодости, не стало ни детства, ни отрочества, ни юности. Ушли и стёрлись возрастные ступени.

Много, очень много написала война о себе историй, и долго будут ещё писать и вспоминать о ней потомки. Оставшиеся же очевидцы никогда не залечат раны памяти, и в полной мере передадут эту память грядущим поколениям. В нашем селе так же, как и повсюду, общая беда сблизила людей, соединила измерением неписаного закона. Самонадеянная сытость и себялюбие уступили дорогу суровой справедливости, мужеству инициативных людей и участию большинства по долгу морали. Двадцать семей из общего контингента жителей составляла секта духовных молокан (ныне уже почти забытая: в литературе, как в художественной, так и исторической, а также атеистической; об этой среде религиозной секты ничего не написано).

Мы в своём рассказе не будем останавливаться и подробно описывать обрядовую последовательность обычаев среды своей религиозной общины. Затронем лишь главную её вершину, которая провозглашает фундаментальную основу, компонуя воедино все заповеди Христа, во главе которой, подобно вечному двигателю, звучит мудрость: "Помни Создателя твоего во дни юности и во все дни жизни твоей, доколе не наступили тяжёлые времена и не нашли новые тучи вслед за дождём. Доколе не задрожали мужи силы и духа, стерегущие дом мира твоего". А это значит: "Люби ближнего, как самого себя..." - сестру, брата, отца и мать, любого человека, старого и малого, всякую тварь и творение, животных и растения, мир и всё живущее в нём.

Будь справедлив всегда, во все времена, не твори и не воспринимай зла, научись понимать и отличать зло от добра, зависть от добродетели, яд обмана от бальзама порядочности, хитрость от простоты. Не учительствуй наставничеством без призвания и признания людей, не возгордись авторитетом, прощай ошибки другим - ибо никто из людей мира сего не рождён и не научен быть совершенным!

Ошибки подсудны нам так же, как и достояния, как непредвиденный рок бури в полной тишине, как внезапная пагуба в священнодействующем покое. Ошибки - Это те же самые жизненные уроки, дарованные нам мудростью незримого наставника, заданные каждому из нас по делам нашим, И только вера, силой своего оптимизма способна решить верный исход поступления из полосы неудач и растерянности, когда незримый Создатель наш приходит к нам на помощь, предоставляет нам льготу здравого осмысливания, а сущность её простая: загляни в себя, осознай и оцени свою миссию, раскрой в себе противоборца, именуемого сатаной, не устрашись истинной наготы, целостности обнажённой правды, с верой и доверием к другим и перед самим собой.

Вера - это великая тайна Бога-Создателя, это могучий родник первой реальности, вечно юная, никогда не стареющая жизнь, не подвластная смерти! И если уходит, иссякает вера, жизнь обесцвечивается, теряет чувство удовлетворённости и становится как бы бегущей тенью небытия...

В ту давнюю пору, как мы уже говорили, мы были отроками первой юности. За полтора года трудных испытаний ушла от нас эта дивная пора цветения, миновав стороной. Суровая зрелость, будто ночной грабитель, призрачный исполин-ворог, в мгновение ока покорила и повязала нашу свободную радость, отняв лучшую пору природной драгоценности, невосполнимую юность.

Как-то в, в один из студеных поздних ноябрьских вечеров /нас было трое, три товарища единомышленника/ возвращались с очередной вечерней проверки своих незатейливых снастей: верш-мордушек, плетёнок из тальника или вишнёвых побегов, которыми промышляли мы рыбу. На этот раз мы шли без улова. Поднявшись на взгорье, мы услышали пение, в котором выделялся сочный, мужской голос, смешанно-звучимый бас с баритоном. Была суббота, и довольно уже поздний вече; услышав пение, мы сразу догадались, что к нам в нашу общину прибыли гости, Мы заспешили, воспрянули духом и почти бегом, крупно зашагали в желанную обитель, к которой давно привыкли, прижились за год, с момента первого своего посещения. И тянула нас туда неведомая сила, в наш обогретый Божьим словом дом, священный храм, где утихали скорби, утолялся голод, утешалось сердце, рубцевались глубокие душевные раны, излечивались недуги и даже тяжёлые болезни.

Нет, мы ещё не были верующими, ещё пока не понимали духовной силы убеждённости, этого источника жизни - веры! Нас звала и манила загадочная даль, потомственный зов предков, среди отцов и матерей, чья колыбель вскормила и вспоила нас. Нас тянуло к тем, от кого мы родились, тянуло в дом, который стал нам общим, отчим домом, духовным жилищем.

В нашей общине духовных молокан в ту пору пресвитерствовал Фёдор Митрофаныч Ермаков, умный, уравновешенный, добродушный и справедливый старец. Дверь нашего молебенного и в то же время общинного дома, была открыта для всех, будь то прихожане, братья по духу - молокане, православные, иноверцы или вообще неверующие, странствующие бездомные, нищие и обездоленные - все они находили приют, тепло и утешение. Если готовились общественные обеды в складчину, все одно делилось на всех присутствующих.

Кстати, следует сказать и об общинном доме. Общинный - это далеко не общественный, он принадлежал многодетной, молодой ещё вдове Евдокимовой Степаниде. После гибели на фронте мужа тётя Стеня, так мы её называли и сохранили в памяти до нынешних дней, получив извещение-похоронку, впала было в отчаяние, словно бы впала в помешательство. Их огромный по площади дом с пристройками после страшной вести страшил её своей пустотой, опостылел как-то сразу своей ненужностью. Однажды в один из памятных дней, который впоследствии Степанида благословила, будто во сне пришли к ней незнакомые, истощённые люди, эвакуированные с Украины: две женщины-матери, примерно её лет, пятеро детей, мал-мала меньше и вместе с ними председатель колхоза Фёдор Митрофаныч Ермаков, впоследствии пресвитер духовной общины. Он поздоровался с поклоном, ничего не спрашивая и не утешая сочувствием, сразу сказал: Стеня! Привёл я к тебе жильцов, людей, претерпевших недюжинное бедствие! Пригрей их, присмотри за ними, Господь тебя не оставит! Не оставит и мир, не оставим и мы! Повернулся и ушёл председатель, опираясь на бадик. Уходил Фёдор Митрофаныч. а следом за ним, в тот же миг, будто росяным дождём окропило лицо и тело тёти Стеши, пробежав дрожью в оцепенелых суставах, и спала туманная пелена отрешённой опустошённости, а вместе с тем осветило разум и сердце - ВОСКРЕСЕНИЕ! Не то календарное воскресение, а жизнь нового рождения, пробуждения во вдовьей душе Степаниды! Так началось и вновь запульсировало затерявшаяся было струя священнодействия нашей молоканской общины. Дом Евдокимовых стал общим храмом, приютом и отчим домом. Так ожила, зародившись вновь духовность нашей маленькой общины, постепенно в неё влились некоторые из православных. В Субботние и воскресные вечера собиралось в дом тёти Стеши наше общебратское семейство молокан, и до глубокой ночи, священнодействуя, вели беседы, читали главы из Евангелия и Библии старого завета. Хором пели традиционные обрядовые песни, гимны-псалмы, взятые из отдельных пророческих изречений Писания.

Песенные напевы молокан - это мотивы древней, коренной Руси, зародившиеся где-то в средней полосе Поволжья: Новгороде, Москве, Самаре и соседствующих с ним губерниях: Владимирской, Тамбовской и других мест. Эти грустные напевные мелодии, полные драматизма обездоленности, насыщенные трагизмом словесной риторики, бередящие до глубокой боли душевные чаяния сердца русского человека. Слова к мотивам, безусловно, были ещё в самом начале переиначены, переделаны на смысл религиозной основы и смешена со словами житейского плана. В песенных напевах молокан, как не в каких-либо других сектах, в том числе на редкость мало схожем ныне напеве донских, кубанских и аргуньских казаков, сохранили свою первозданность. Вполне вероятно, что целостность их осталось, потому что в период реформации, и религиозной перестройки, навязанной России диктатом ведущего в те времена центра христианской церкви Римом и Константинополем - создал в России колоссальное дробление веры в связи с введением православного крещения. Не признавших и не принявших нового культа религии, царственный трон в купе с религиозным престолом предали изгнанию разделенцев, в том числе и молокан, которых выселили в самые отдалённые и не обжитые места Империи: Дальний Восток, Забайкалье, Закавказье и Турецко-Персидская граница Карс, Кахка. Однако нам придётся заглянуть ещё глубже: в самую насущную, осевую часть Нового Завета - Евангелия. В благовествования всех четырёх евангелистов, которые, словно бы сговорившись, в самом начале своих книг объективно рассказали об Иоанновом крещении. Кстати, есть и оговорка: молодой Иисус /по-еврейски Ешуа/ тоже принял Иоанново крещения. По иному взглянул на этот аспект гениальный мыслитель, художник - философ ХУШ века Александр Иванов в своей бесценной картине "Явление Христа народу" он ярко отобразил жажду учеников Иоанна, стоявших вместе со своим учителем, с устремлением взорам и отвернувшими от привычной им мессы крещения труда, откуда появилась сын божий - Иисус. В картине четко просматривается голубовато - сиреневая АУРА - СИЯНИЕ вокруг головы Христа. Его лёгкое летящее тело стремительно парит навстречу грядущему. Оцепенело стоящие люди ждут его скорого прихода и своего воскресения, которое будет процитировано Спасителем и подтверждено новым крещением и в первую очередь, в назидание грядущим векам, принявшим этом крещением на самом себе. В словесном изречении Иисус сказал народу: "Я пришел вас крестить Святым Духом и Огнём" Это и есть оракул мудрости двух заповедей Создателя.

А. Иванов совершенно понимал истинную миссию Бога - Отца, Сына Себя и Сына Человеческого. 25 лет упорного труда над загадкой этой заповедной фразы - принёс ему Господь прозрение, и картина была запрещена. Первое слово Христа к народу произнеслось так: "Познай самого себя" Строки отступления от прямого, основного замысла сущности нашего повествования сделаны нами для того, чтобы неосведомлённый читатель или слушатель смог полнее представить и воспринять условные факты о происхождении сектантства на Руси, в том числе и молоканства. Многие первопроходцы, вернее зачинатели этой веры, пытались восстановить миссию древних Ессеев. Однако этого сделать не удалось весьма по многим причинам. Ессееи в переводе с древнееврейского языка, означает: "Терапевты" На простом языке - врачеватели внутренних болезней, если ещё глубже - исцелители душ человеческих. Мы, молокане не нашли их подлинного корня, хотя что - то переняли у них.

Приближаясь к основному сюжету повести, мы оговорим ещё одну, но уже последнюю, второстепенную сцену третьего плана, чтобы дать читателю возможность пронаблюдать: обстановку, расстановку действующих фигур и сам процесс происходящего.

Мы, помолившись у входа "Мир входящему мир собранию" по обрядному обычаю молокан, входящий вместо приветствия произносит короткую молитву и кланяется трижды соборном поклоном, присутствующие все встают и тоже с поклоном произносят: "Мир ходу". Предположение наше о том, что прибыли гости оправдалось. Их было семеро: двое знакомых нам стариков и четверо также известных старушек, седьмой посетитель, прибывший с гостями, стоявший крайнем из мужчин и тоже седьмым по счёту от правой руки пресвитера, мы успели разглядеть, был не известный. Не очень старый, но заметно пожилой, маленького роста, до истощения сухонького телосложения, в поношенной, не очень длинной и очень широкой рубахе, определённо с чужого плеча, перепоясанной по узким чреслам, витым в верёвочку пояском

Правильные, ничем не приметные, скромные черты спокойного лица, маленькая и редкая клинышком, бородка, коротко остриженные редкие волосы, взятые на прямой пробор, и тихие, чуточку грустные, голубые до лучащей синевы небесного тона, глаза. Надо сказать: такие глаза на редкость запоминающиеся, взглянув на которые не сходу забудешь, тем более будешь чаще и чаще вспоминать, задумываться и поражаться их загадочной чистоте. Такие глаза за всю жизнь мне, как автору данной повести, довелось встретить дважды: первые у моего героя повести, вторые у одной молодой болящей страдалицы, медсестры Шуры, рано ушедшей из юдоли нашей земной жизни. Жизнь Шуры - это, пожалуй, и есть та святая особенность людей, живущих средь нас нежно звенящим ручьём бытия, которых мы, отнюдь, не знаем, да и не помним, потому что они приходят в мир тихо, неприметно, живут неслышно, без сетований и суеты, не жалуются и не грешат на других, не стенают от своих бед и лютых недугов, не вопрошают спасения в трудные минуты, даже находясь уже на смертном одре. Живут не думая о себе, всецело, с изумительной чистой совести отдают другим своё искреннее участие! Уходят они так же, как и приходят? тихо, незаметно, словно бы их и не было. Хотелось бы узнать, кто они - эти терпеливые существа неземного измерения, вестники праведной жизни?

Так вот, чистота глаз неизвестного гостя притягивала к себе наше внутреннее воображение, будто суля предпосылку раскрытия никогда доселе неведомой тайны. Взор Пигарёва, так в дальнейшем мы будем его называть по фамилии и Алексеем Васильевичем по имени и отчеству, вовсе не был отрешённым в воспоминания изучающим или безучастным к происходящему вокруг, только уж очень отличительно отдельным и сильным колоритной чистотой излучающим глубинный свет таинственного мира!

Я, как молодой чтец-сказыватель, по обрядному лексикону сидел за священной книгой и выкрикивал слова для певчего хора. Кстати оговоримся, выкрикивать полагалось умеючи, в унисон певчим, вовремя, раздельно и чётко, с напевностью молитвенного звучания, что у меня не совсем получалось, и присутствующие мирились с моим недостатком, других чтецов не было. Пётр, мой товарищ, участвовал в первой части богослужения, в беседах и проповедях он обладал знанием и хорошей памятью. Андрей, третий наш друг, с первого прихода сразу же влился в первую группу хора, обладал сильным напевным голосом, умело управлял руладными переходами, умел петь и баритоном и тенором, знал наизусть, ещё с детства, много духовных песен.

Время уже близилось к полночи, заканчивалась вторая, торжественная часть обряда, самая длительная, волнующая и увлекательная, насыщенная действием трансреляций, пророчеством и возбуждением. Последним, как мне запомнилось, запел гость Степан Иванович Холопов строфы из псалтыря Давида: " Куда пойду от Духа Твоего, куда убегу?". Я, декламируя, очень волновался, тревожился, терял нити слов, звучание дикции. Моё внимание и весь внутренний настрой потекли иной стезёй-поприщем, как бы спеша угнаться за стремительно летящим взором Пигарёва. Мой слух не улавливал голоса лучшего певца сводного хора, певца, признанного всеми нами, талантливого кумира, покорившего всех могучим пением, которым обладал только он - Степан Иванович Холопов. Псалом утих, оборвавшись на последнем звуке, в наступившей тишине лишь слышались редкие, утихающие рыдания. Пресвитер, Фёдор Митрофанович, мельком, как бы жалеючи, взглянул мне в глаза и, обратившись к аудитории, прервал затянувшуюся было паузу. Он сказал: " Дорогие наши братья и сёстры! Нынче наш дом посетил редкий гость, наш духовный брат, страдалец Божий, Алексей Васильевич Пигарёв. Поклонимся ему благословеньем Божьим и братолюбивым лобзанием. Пойте "Благословение", - сказал он хору и, прослезившись, с низким поклоном подошёл к Пигарёву. Следом за пресвитером прошли все.

Затем Фёдор Митрофанович, обратившись к гостю, произнёс: "Алексей Васильевич, садись одесную меня, займи пресвитерское место, взойди на престол и благослови нас, недостойных, по делам нашим!". Но Алексей Васильевич, наш нежданно-таинственный гость, не проронивший ни одного слова за период мессы, и теперь уже, после обрядного свидания, после обращения к нему пресвитера, долго ещё стоял на своём прежнем месте и самозабвенно, с прищуром полуопущенных век смотрел куда-то, направив взор в сторону противоположного угла, восточной стороны. Стоял Пигарёв не шелохнувшись, будто мраморное изваяние и вдруг во мгновение ока превратился в белый, подобный порфиру, призрак-видение! ...И наступила тишина. Тишина мёртвого безмолвия! Даже дыхание, и то будто затаилось в нас - притихло! Только тишина и ожидание, вкупе с пристальными взорами удивления, таинства, страха и непорочности! Все, или только меньшая половина из присутствующих, увидели необычный для простого зрения и разума исходящий свет, заструившийся над головой Алексея Васильевича, вначале обозначивший ореол круга, затем, когда мы явно услышали псалом-гимн, доносившийся до нашего слуха как бы издалека, который, постепенно усиливаясь, приближался к нам, и по мере приближения усиливалось и сияние ауры.

И вот, уже словно налетевший поток, звуки могучего псалма ворвались в нашу обитель, зашелестели по нашим открытым головам благовонной прохладой, заплескались несказанно могучим разливом руладных и тоновых нюансов напевного звучания и, слившись воедино, в общую гармонию с сияющим светом ауры певца, пробудили всех нас, воскресив от транса оцепенения, и понеслись дальше, проникая сквозь стены, сквозь мир земли и неба, сквозь все твердыни вселенной, прошлого и грядущего бытия. Мы исполнились верой и все разом простёрли руки к плывущим потокам звуков псалма и свету сияющей ауры посланника, нашего гостя и нас озарил вдруг дух прозрения. Мы вновь увидели земного Пигарёва, поющего неземной гимн, и вновь преобразовывающегося в первоначальную сферу свечения. Из бледно-белого цвета, лицо, руки, и в целом вся фигура певца на наших глазах вновь изменились, приняв вдруг новое свечение, обратившись вначале в розовость, затем в цвет чистого золота! Усилилось и сияние ауры, в спектре которой отчётливо выразились два огромных крыла, исходящие из заплечий певца, распростёршись в далёкую небесную высь.

Всем нам стало как-то очень легко, разум и память, словно освободившись от тяготеющих мыслей, вдруг утешились, очистились от наслоений мути тревог и забот, приобрели необычную ясность, каковой никогда мы не знали. А псалом, всё крепчая, нарастал и сливался с многоголосым хором невидимого ансамбля. Улетавшие светящиеся звуки, подобно волнам штурмующего моря, дробились где-то вдалеке о звёздные причалы, отражались диссонансом раскатного эха и уходили, теряясь в неведомых пространствах. За ними следовали другие - спокойные, будто затихающие, чередуясь с грозными валами грохочущих волн. И вся эта стихия звуков и света неслась над нами, осыпая светом радужного сияния, не касаясь и не задевая нас, а мы стояли и плакали. Неизвестно, как и откуда, вдруг обитель наша раздвинулась до огромных размеров, заполнилась парящими крылатыми людьми, одетыми в пеленатые, белые одежды, которые восклицали: свят, свят Господь, Отец - Сын - и Святой Дух! Аллилуйя!

Уже начинался рассвет, забледнело небо у дальнего горизонта, покрываясь розовато-желтой марью туманной пелены. Затихая, угас и псалом, улетевший к восходу. Тело ангела встрепенулось, послышался шум взметнувшихся крыльев, и был он подобен шуму ветра и вод многих, и вдруг сошлись стены, прильнула к ним прежняя крыша. Исчезли и свет, и крылатые люди, и сияние ауры, на своём прежнем месте стоял прежний, земной Пигарёв, и так же молчаливо взирал своими небесного цвета глазами, из которых бисерной строчкой струились слёзы, орошая бледные щёки, усы и бородку, оставляя на них изморось серебристой наледи.

Затем, уже больше, чем через полгода, в перволетье 43 года мне вновь довелось встретить Алексея Васильевича, он остался на житье в селе Ахуновка. Я ехал верхом в дальний кишлак Кульбасты по служебным делам военного призыва, как инструктор всеобуча по подготовке местных кадров воинскому делу. Дорога пролегала поблизости от Ахуновки, низовьем, по овражистым изгибам, где располагались наделы сеноугодий колхозников. И ещё издали я услышал желанный напев, узнал его сразу же, который мог принадлежать только одному ему, Пигарёву Алексею Васильевичу! Утренний, прозрачный до звонкости воздух, близость оголённых степных гор овражистые берега речки Булунгура, эхом отражавшие даже речные всплески. А тут, в самом центре амфитеатра органных муз, созданный как бы самой природой, где любой звук перекликается эхом-отзвуком "семи братьев", пение заговорило семижды-семью голосами, напоминая святой благовест колокольного перезвона.

Мне очень хотелось не заблудиться, не потеряться в кружащем вертеле перезвонов, хотелось сразу определить местонахождение одиноко поющего певца, которого я помнил с первого момента встречи, которого жаждал слушать, жаждал видеть его, как жаждут дети материнской ласки. Я трудно переносил разруху с ним, и вовсе уже перестал понимать и представлять его в телесном, физическом плане. Хотя мне уже думалось, что поющий ангел первого пришествия, становителя моей веры, вернулся ко мне во второй раз уже в виде слуховой трансреляции. И однако, всё-таки, я вышел к цели, привела внутренняя струя действующего духа. Да, да, я вновь увидел земного и неземного Пигарёва! Он стоял ко мне правым боком: обращённый лицом к восходу солнца, слегка опершись на черень косы, с приподнятой головой. Словно затерявшись в безбрежной неге, он пел вполголоса ещё более дивный псалом по сравнению с прежним. Но Пигарёв не только пел, он же сам и слушал дивного певца, пробудившегося в нём, и заранее готовил ему время и место.

На этот раз певец исполнял песню, напевностью схожую на мотивы псалма, только в этой песне певец грустил и оплакивал оплаканное, до глубины сокровенное, тайное, как сама природа, как оракул редкой мудрости, и очень берёг её от мира, от глупых людей, словно опасаясь когда-нибудь, ненароком потерять безвозвратно.

Грустная мелодия, насыщенная трагизмом словестного повествования, уносила его, певца и слушателя, в прошлый век, в затерявшуюся тюрьму-пещеру быльного узника, редчайшего из числа немногих, перешедшего в легенду - Максима Гавриловича Рудомёткина, составителя многих пророческих трактатов, молитв, проповедей, псалмов и песен, одну из которых, уединившись, пел Пигарёв. Я сразу понял, как только увидел позу певца, понял, что могу непоправимо испортить сеанс его священнодействия. А песня Рудомёткина, желанная и знакомая мне ещё с материнской колыбели, которую часто певала в минуты грусти наша певучая маменька. И ныне звучимая юдоль, в руладных переходах необыкновенного исполнителя, одарённого самим Создателем певца, основательно воплотилась в мой внутренний мир.

Я плакал навзрыд, спрятавшись вместе с конём в тень небольшого стога сена. И вновь перед очами моими прошли поветью картины прошлого собрания. Напрасно я прятался, пытался остаться незамеченным, уйдя в случайное убежище. Ангел певца, склонившись надо мною, благословив, взял моё невесомое тело и перенёс в прошлое, в те столбоподобные каменные узилища Божьего посланца, страдальца Рудомёткина, воочию предоставив мне лицезреть самого Максима Гавриловича, увидеть его обветшалые одежды, прогрызанные и искусанные уши и, как редчайший кристалл, сияющие чистотой непорочности глаза. Видел я и кандальные цепи его, покрытые за долголетие ржавой коррозией, видел и крохотный клочок неба, вверху обрешечённый железной клеткой. И там тоже, вкупе с нами, по-прежнему широко разливалась свободная от всякого рода уз и преград скорбяще-тревожная и решительно свободная песнь Рудомёткина "За горами, за лесами и за быстрыми реками". Вестный голос Пигарёва переносил её смысл во все уголки пространства и времени!

И вновь, как и прежде, пробил час, и угасла песня, родилась и ушла, вдогонку ей уходили и последние, эхом дробимые отголоски, и опять пришла тишина. Благодейственный сон расслабления! Я по-прежнему оставался в своём укрытии, а Алексей Васильевич, запрокинув на плечо косу, уходил плоскогорьем вверх, в сторону села. Я не стал его окликивать, да и нельзя, к тому же. Посидев минут пять, я уехал по своим служебным делам. Уехал, навсегда оставив в себе о нём только память. Память, как триумф вечно живой истины - веры!

Прошли годы, минуло много лет, давно ушёл из жизни неизмеримый талант, светлой памяти сын человеческий, подлинный сын земли, вестник вечной жизни неземного плана - Алексей Васильевич Пигарёв! Успели состариться и мы, последние свидетели ушедших лет, уже не за горами и наш последний час. После исхода его, мне, как свидетелю данного события, представилось сновидение, в котором будто был я очень болен и стар, не в состоянии подняться со своего омерзительно зловонного ложа, состоящего из битых стекол, ржавой колючей проволоки и разлагающихся трупов, костей и других гноящихся предметов. Я не мог найти точку опоры. Руки и ноги мои будто парализовались, голос исчез. Страшные, уродливые существа появлялись перед моим взором, скрежетали оскалом огромных зубов, приведя таким образом меня в непостижимый страх отчаяния! Я никак не мог проснуться от кошмарного сна, и вдруг услышал голос: "Встань и иди за мной!". Я встал и пошёл. Когда уже очутился в очень знакомом мне саду и в то же время абсолютно неизвестном мне в физическом плане, ко мне вдруг подошёл Алексей Васильевич и подал мне сломанную ветром яблоневую ветвь, сказав: "Если сможешь спасти этот редкий сорт, подбери место и землю и посади этот корень, терпеливо ухаживай за ним, ибо он очень квелый и ослабевший, - терпи, не теряй надежды в его жизнестойкость! Потом сам убедишься, если сыщешь способ, как его воскресить". Я взял ветку и проснулся. В тот же день я сделал первый свой набросок в полстраницы тетрадного листка с названием ПЕВЕЦ - это было 10-15 лет назад.

Завершая свою маленькую повесть, я хочу добавить, что песен гораздо больше, чем певцов. Но таких певцов, каким был Пигарёв Алексей - их нет среди нас. Это пришельцы, ангелы-вестники, они приходят к нам во всех видах и обличиях. Примером терпения, скромности, совести, участливым вниманием к другим и добродетелью отмечена в нашей повести дщерь Господняя - болящая сестра Шура. Там одно звено, здесь второе, в коем пребывал и ушёл, и вновь пребудет всегрядущий ПЕВЕЦ! А ведь пел Пигарёв не только для родословной своей паствы, он пел всему миру, отражал и печали и плач матерей, и скрытую душевную скорбь отцов, сиротскую долю вопиющего детства, отчаяние слабых и нищих духом, бедствия народов, и, безусловно, в первую очередь, во всех нотах певца, на протяжении всего сеанса, рыдала наша многострадальная мать - Россия! Наша Родина, наша священная колыбель!

Пусть наша повесть восстанет памятником памяти близких ему людей, его потомкам, не знавшим его при жизни. А мы, его единомышленники, помолимся: Во имя Отца и Сына и Святого Духа - Аминь!

Завершая повесть о Пигарёве, мне хочется признаться перед людьми и самим собой о том, что не удалось мне в полной мере раскрыть всю полноту картины несказанного эпизода, в особенности широту перспективы адептизма духовного воздействия. Время и память изломали мой план, они ушли от меня, тем самым я загубил яблоньку, засушил, не посадив в почву. Тем самым порушил обет свой, данный в сновидящей яви Алексею Васильевичу. Не смог впоследствии выбраться из трясины, засосавшей всю мою поистлевшую сущность. Только глубинная душевная рана порою пробуждалась во мне и кровоточила жестокой тоской, приводя в роковую стихию отчаянья. Затем вновь несла меня судьба в утлом и убогом моём судёнышке по мутной воде, в полном безволии, через годы, по бездорожью, по осклизлым падям и пропостям.

Ныне, почти уже на исходе лет, пришла усталость, пришла печаль, печаль страдания духа и глас Господний! И вновь посетил меня ангел Пигарёва, и опять я слышу тот неповторимый голос, и звучит этот голос во мне самом, звучит небесными руладами неизречённого Бога! И катится слеза неутешная, сокрытая от людей и от мира в моём одиночестве, катится и опадает в росяной сосуд, который не может восполнить одинокая память.

1974 - 1975 гг.

[Главная страница][Оглавление]